Сергей Арутюнов

                             Мученикам "Куликова поля"

Когда их жгли, в Москве была жара,
Струился воздух, плавились кондеи,
И жизнь текла, едва полужива,
Почти такой, какой ее хотели,

Разрублено шипела рыбья плоть,
Горючим спиртом жегся каждый продых
И силился сознанье пропороть
Больничный кафель в красноватых ромбах.

Поскрипывая в духе арт-нуво,
Катились дни, ленивы и прекрасны,
И не было средь них ни одного,
Кто был солдат и выполнял приказы.

Никто из них не грел щекой приклад,
Ушей не зажимал, не выл спросонок
В чаду моторизованных бригад
На месте друга находя кроссовок.

Ветвей древесных зыбкие клешни,
И зябкий пух, и тени на фасаде
Познали мы в тот миг, пока их жгли,
И пламя тихо  подступало сзади.



* * *

Судьбу просиживая сиднями,
Не стали ни мудрей, ни старше, 
Годами пялясь в небо синее,
Людской подверженное саже.
О, где ж ты, где ж ты, время летнее,
В каких запряталось новинах,
Когда покой – не привилегия,
Но достояние невинных.

Что раны? Резаным и колотым,
Смердеть им, под бинтами прея,
Как вестникам летать по комнатам,
Седые сбрасывая перья.
От клекотания и кликанья
Сползти бы в темень, будто аспид,
Пока земля, от крови липкая,
Стеной встаёт и тут же гаснет.

Готовься же. Клыки оскаливай,
Язык вывешивай багровый,
Пока над пустошью асфальтовой
Стожары грохают авророй,
И зной такой, что тухнут заводи,
Хоть освежителей попшикай,
Когда бомжиха крестит ауди,
И крест восходит над бомжихой.

Так снарядите, препоясайте
Парных – и парных, и непарных,
Сцедив с души тоску по ясности,
Чреватую телами в парках,
Чтоб на визира пленке радужной
Запечатлелись в назиданье
И пикировщики над ратушей,
И хрип в расстрелянном седане.



* * *

Теперь не до танцев, милая, не до песен.
Пока не в дыму мы, но роза ветров не с нами.
Война за стеной уже шепчет мне – будь любезен,
Забудь о себе, как турок в своем исламе.
Неужто придется вспомнить, чему учили?
Когда оглушат повестками в одночасье,
Останется залпом дёрнуть по мокаччине,
Друг в друга вдохнув – не жди меня – возвращайся.
Я так это вижу, словно прошло три года,
И ты отвлеклась, не дав никаких намёток
Писателям книг о гибели патриота,
Таких же, как я – несбывшихся, полумёртвых.
Смолчит обо мне и пепельный жар архивов,
Где тайн-то всего, кому проиграли Доджерс,
Не им повторять, от пламенных од охрипнув,
Ни имя моё, ни звание и ни должность.
Лишь тени моей не будет успокоенья,
Пока на ветвях, безвременьем закалённых,
Гневливее льва, священнее скарабея,
Не пискнет вороной раненый соколёнок – 
Тогда средь аллей, златым сентябрём объятых,
Досаду неся чрез всю бытия порнушность,
Ты вздрогнешь с колец гортани до самых пяток,
И тихо пройдешь, на птицу не обернувшись.



* * *
                                       Дмитрию Филиппову
									   
Не могу осознать, а раз так, то, наверно, не надо мне,
Как сливают страну и как мёртвый над нею стою,
И на подиум входят литые самцы доминантные,
А другие в гробах возвращаются в землю свою.

И на этой земле, сухоснежьем едва припорошенной,
Штыковыми лопатами роют им скорбный альков,
И звенит в их манерках последней упрямой горошиной
То ли хруст мировой, то ли слышанный в детстве Тальков.

Не журись, пацаны, неизвестно, кому тут херовее:
Вы-то вон, залегли аж до самого Судного дня.
Остающимся здесь - тискать баб с выменями коровьими,
Поменяться бы с вами, козлятки… такая фигня…

За три выстрела взводных, овальный портретик на мраморе,
За гвардейскую ленту венка, что от хмари промок,
Оловянную кружку со ста милосердными граммами,
Поменялся бы с вами и я, если только бы мог.



* * *
                        Моему Донбассу

Прощаешь и содом, и запустенье,
Когда, истерзан бесконечным сном,
Недели две не в силах встать с постели,
Лежит январь, предсмертно невесом.
А день уже прибавился немного,
И, неба задымленного густей,
Скрипит заслонкой царствия дневного
Холодный свет зеркальных плоскостей.

И вдалеке, где отмели песчаней
Курантов, что фатально отстают,
Сквозь череду надежд и обещаний
Просвечивает некий абсолют.
И в дверь его уже не постучаться,
В сенях не снять вакульих черевик;
Гармония природы безучастна
К людским стадам и назначенью их.

Но чьей бы плотью дух не облекался,
В нем каждый атом вечно выжидал,
Когда отпавший примет, как лекарство,
Рябящего экрана высший дар
И тот язык, лепечущий суконно
Змеиные слова – «гноись, иовь»,
И колокол, подвешенный за горло,
Боднувший воздух и умолкший вновь.



* * *

Кто к боли сызмальства приучен
И непреклонен, словно вексель,
Тому и с воинством гремучим
Передвигать границы весей,
Сверять листы расстрельных списков,
Кивать вернувшимся с побывок,
Многозначительно присвистнув,
Иуд приканчивать в затылок.

А нам лежать среди ромашек,
И, яблонь впитывая запах,
Кадить на без вести пропавших
И дребезжать при первых залпах.
Таким, как мы, трястись, как стёкла,
От сводок славных и позорных,
Укрывшись фресками костёла
От поля, где царил подсолнух,

И, шторы плотные задёрнув,
Скупые формулы талдыча,
Таиться, будто мародёров
Потенциальная добыча,
И, бранный презирая пафос,
В неотменимый час обедни
Под шорох артналётных пауз
Молиться об исчезновеньи.



* * *

в зареве начинаний,
спешке и опасеньях
нет похорон чеканней
наших, позднеосенних,
там, где сквозит во взорах
тусклым оцепененьем
вьюга, что роет в сорок
ямы двадцатилетним.

там, гомоня о лучших
Господа мягких дланях,
в глинистых топких лужах 
копщики стелят лапник.
сам замкомбата - ишь ты! - 
манит к себе начкара,
чтоб над гробами трижды
гибель на вдов начхала.

юны, немногодетны,
дёрнулись без команды - 
светлое пламя, где ты?
счастье мое, куда ты?
эхо одно негромко
грянет в стволах пузатых,
там, где чернеет кромка
редких лесопосадок.



* * *

                                Тимуру Ишбулдину
								
Я давно запретил объяснять себе, как
Отходить от потерь, пребывать в столбняках,

После войн мировых и до войн мировых,
Между сталиных, молотовых и громык,

Над метелицей лисьей, что ёлки кадрит,
Выступает из хаоса хаос-гибрид,

И от поступи тёмной прогнозных тирад – 
За зимою зима, за терактом теракт.

Что молчишь, Уренгой? Объяснись, Усть-Илим,
Для чего мы одни против мира стоим,

Что за воля нас вынесла сквозь племена,
Что за правда дана нам, и есть ли она,

Отчего в пустоту провисает строфа – 
Мы сдаём острова, не сдаём острова?

И, финальна, как всякий эрзац-аргумент,
Ослепительна роспись крылатых ракет,

Будто к нам и счета, и стандарты двойны
От войны до войны, от войны до войны.



* * *

                           Михаилу Толстых («Гиви»), 
                           командиру батальона «Сомали»,
                           погибшему при исполнении

Ты бы мог убежать или спрятаться,
Отдохни, мол, грехи замоли.
Я об этом узнал не из Яндекса,
Написал замкомвзвод «Сомали».

Порывался ответить, а нечего.
Пару укров с утра обхамил,
Чтобы знали – оставил Донетчину,
Ополченец Толстых Михаил.

Что теперь нам причины и следствия?
Не топчите венков, пусть растут,
Если жизнь – ожидание слесаря 
На протечку небесных простуд.

Не подлеску февральскому, палому, 
Прорастающему из-под плит – 
Мотороле, Арсению Павлову,
Что предательски так же убит,

Что эстетика? Призрачна, радужна…
Океан, что из ран вытекал.
Торжествуй, западэнская ратуша,
Гогочи, Пентагон-Ватикан.

Только в списке, не нами изогнутом,
Да пребудут во славе своей
Имена, осиянные золотом
На великое множество дней.



* * *

Казались абстрактными буквы присяг:
Уж лучше плененье,
Чем эта земля, на которой врастяг,
Сугробов бледнее,
Пытавшиеся пробежать напрямик,
Убившись об угол,
Лежат и завгар, и монтёр, и грибник,
И сборщица кукол.

О, русское поле, кто лучше тебя
От бренности прячет
Летящие по ветру дни жития,
Чей благовест рябчат?
Навечно, доколе не выцветет мгла,
Не ссохнется дойка.
Стоишь, по десяткам считая тела,
И думаешь только – 

С души этот грех никогда не сниму,
Не дастся уколам,
Уж лучше бы сам ты лежал на снегу,
Разорванным, голым…
Но сдался ли пчёлам в разгар посевной
Раздавленный трутень,
И днесь потрясание тверди земной,
И грохот орудий?



* * *

Не мотыльки ли нам судьбы наткут
Пляской в торшере?
Здесь вам не там, и поэтому тут
Грянет вторженье.

Хочется кровушки? На-ка хлебни.
Похрен героям.
Встали-попрыгали, снова легли,
Сдохнем – не дрогнем.

Ждём лишь, когда, тишину расколов,
Рявкнет зевота,
Где до границы – пара столбов,
Пара всего-то.

Где на разбитом окне резеда,
Прах атавизма,mxfh
Местная сеть, что ловила всегда,
Насмерть подвисла…

Заняты точки, стынут взвода,
Дизели стонут.
Дастся недёшево та высота: 
Вены иссохнут.

Выгнись же, небо, свинцовой дугой
В пьяном дебоше.
Вот они – слева пятнадцать, огонь!
Господи Боже.